А тот говорил и все поглядывал на Мартынова, как будто бы тоже узнавал… И вдруг прервал речь восклицанием:
— Товарищ! Вы не сын ли Сергея Захарыча будете? Мартынова?
— Я,— ответил Мартынов и покраснел.
— Так неужто"меня не узнаете? Ведь я с кожевенных заводов вашего батюшки… Неужто Андреева не помните? Меня еще в слободке «Химиком» звали…
И Мартынов узнал это лицо, широкий лоб, загрубевшие приятные черты лица, глаза с маленькими, четкими, пристальными зрачками. Правда, постарел Андреев сильно, поседели виски, набежали морщины на лоб, стал он выше, и шрам пересек псе лицо, от глаза до рта… Девять лет. И Мартынов вспомнил тесную хибарку, убогий свет керосиновой лампы, и Андреев, молодой, в черной косоворотке, склонившись над столом, нагревает какие-то пробирки, зеленую пахучую жидкость льет он на темный кусок неровной, еще не выработанной кожи. А отец Мартынова, толстый старик, с кровью налитым лицом и злыми глазами, в серой диагоналевой тройке, с цепочкой через живот, смирненько сидит на скамейке, улыбается ласково, вытягивает любопытно шею в сторону рук Андреева и порой .быстро записывает что-то в свою записную книжку.
Старик Мартынов иногда брал с собой на завод сына, но не позволял ему разговаривать с рабочими. В глаза и за глаза называл он их пьяницами, ворами и рванью, и только к Андрееву, к «дешевому химику», как его насмешливо называли в слободке, он заходил сам и брал с собой сына.
— Башковитый парень,— говорил старик Мартынов.
